Шенкли: Моя история. Глава 1. Жизнь в Гленбаке (часть 1)

Я родился в маленькой угледобывающей деревне под названием Гленбак, примерно в миле от границы Эршира с Ланаркширом, где эрширская дорога вымощена белым гравием, а ланаркширская - красным. Недалеко от нас, в Эре, Ланарке, Гамильтон Парк и Богсайде, находились ипподромы.

Наша деревня в 1913-ом мало отличалась от многих таких же деревень в Шотландии. К тому времени, как я родился, население сократилось до семисот человек, может и меньше. Люди переезжали в другие деревни, за четыре-пять миль отсюда, где шахты, возможно, были получше.

У меня было четверо братьев - Алек или Сэнди, как мы его называли, Джимми, Джон и Боб, и пять сестёр - Нетта, Элизабет, Изобель, Барбара и Джин. Я был самым младшим из мальчиков в семье и предпоследним из всех. Все мальчики стали профессиональными футболистами, и когда-то, когда мы все были в наилучшей форме, мы могли бы обыграть любых других пятерых братьев в мире.

Сначала наша семья жила в доме на две комнаты. Потом, когда нас стало больше, мы купили соседний дом и сделали проход в стене, чтобы получилось четыре комнаты. Временами мы спали по шесть в комнате, на кухне за занавеской и на складных походных кроватях.

Все в деревне знали друг друга и двери всегда были открыты. Мамин ключ торчал снаружи двери утром, днём и вечером, и вы могли бы зайти в наш дом в любой момент. Вы могли зайти в любой дом и сказать «Доброе утро, миссис Смит», или «Миссис Дэвидсон», или «Миссис Браун».

Мою маму звали Барбара - Барбара Грей Блайт в девичестве. Её брат Роберт играл за «Рейнджерс» и «Портсмут», где потом стал председателем, а её другой брат, Уильям, играл в «Престоне» и «Карлайле», где он потом стал директором. Моя мама была моим самым большим вдохновением.

В первую очередь, она вырастила десятерых детей, и они все родились дома, что я считаю настоящим чудом. Воспитать такую огромную семью в тех условиях, должно быть, было ужасно сложным делом для неё. Она никогда не была богата, но всем, что имела, она была готова поделиться с другими. У неё не было врагов. Я никогда ни от кого не слышал о ней плохого слова.

Она всегда была спокойной, никогда не теряла самообладания и была так предана своей семье. В последние годы дома остались только мама и мой брат Джон. Джон работал на руднике довольно далеко, и приходил домой не раньше одиннадцати вечера. Он всегда работал вечернюю смену, и я помню, как мама высматривала из-за холма огни автобуса, который вёз Джона домой. Тогда она начинала готовить ему ужин.

В конце она жила только для Джона, который прожил несчастную жизнь, полную проблем со здоровьем – он остался единственным из нас, кто так и не женился.

Джон был средним братом и самым мелким из нас с ростом пять футов шесть дюймов. В подростковом возрасте он играл в «Портсмуте», и я думаю, что тренировки были для него слишком тяжелы. Оттуда он отправился в «Лутон» и был там ведущим бомбардиром. Потом у него начались проблемы с сердцем – перенапряжение сердечной мышцы. Он ещё долго играл, но никогда уже не был прежним. Он вернулся домой и играл за «Аллоа», а потом вернулся в рудник.

Мама не дожила одного месяца до восьмидесятилетия – она умерла после того, как упала с лестницы. Я тогда был менеджером «Хаддерсфилда». Я получил эту новость по телефону, и я плакал. Неожиданно я почувствовал себя очень далеко от дома.

Джон умер сразу после финала Европейского Кубка между «Реал Мадридом» и «Айнтрахтом» на «Хэмпден Парке» в 1960 году. У него случился сердечный приступ на трибуне, и его увезли со стадиона в госпиталь в Глазго. Он скончался той же ночью.

Хотя моя мама гордилась своей семьёй, она не хвалилась ею и всегда находила время для других. Она часто посещала родственников в городке под названием Дуглас, где родился мой отец, в семи милях от нас в Ланаркшире. Пятеро или шестеро из нас ходили с ней, пешком до Дугласа и обратно. Ей это ничего не стоило. И при необходимости она отдала бы свой последний пенни или свою последнюю одёжку, не колеблясь.

Она поездом ездила в Глазго к своей сестре, а сестра иногда приезжала к нам в деревню. Сестра могла увидеть пальто или ещё какую-то одежду одного из детей, которая, может, была мала или велика, и сказать: «Посмотри на это, Барбара». А мама отвечала: «Забирай, если тебе нужно». Она могла бы отдать что угодно.

Не думаю, что люди отвечали ей тем же. Помню, мне как-то понравился велосипед моей кузины из Йокера. Он был женским. Я научился на нём ездить и отчаянно хотел его заполучить, так что мама заплатила за него фунт, и ещё три шиллинга и шестипенсовик за провоз велосипеда в поезде. Она не могла этого позволить, но заплатила, потому что я так хотел велосипед. А они брали у неё кучу вещей.

Мой отец, Джон, некоторое время проработал почтальоном, но, сколько я его помню, он был первоклассным портным по пошиву костюмов ручной работы. Шитьё было у него в крови. Все наши родственники и мои сёстры умели шить платья и укорачивать юбки. Я помню их постоянно шьющими или штопающими что-то. Отец немного подрабатывал в деревне, перешивая одежду. Перешивая одежду, можно было заработать больше, чем шитьём новой.

Иногда, когда он завершал работу для кого-то из деревни, у него спрашивали:

«Сколько я тебе должен?»

«Два шиллинга», - говорил отец.

«Ох, у меня есть только один шиллинг, Джонни», - отвечали ему.

«Ничего, всё в порядке», - говорил он. – «Заплатишь как-нибудь потом».

И больше даже не вспоминал об этом.

Не знаю, какой была его зарплата, но он почти ничего не оставлял себе. Он не курил и не пил. Единственное, что он делал, чтобы расслабиться - ходил в кино. Он любил кинематограф, ходил пешком четыре мили до кинотеатра и четыре мили обратно. В семье никогда не было больше двух или трёх работающих одновременно. Отец занимался одеждой всей семьи, делал из длинных штанов короткие и шил платья для девочек.

Он был боевым. Не в том смысле, что он постоянно искал неприятности. Нет. Он был горячим. Если бы вы сказали что-нибудь критичное про Шотландию или его семью, то, наверное, он бы убил вас! Иногда могло сложиться впечатление, что он военный. Но он просто был смертельно честным и прямым человеком, у которого не было времени на дураков и шутников.

Отец не играл в футбол, разве что только в подростковом возрасте, но он был человеком крепкого телосложения, бегуном на четверть мили. Он участвовал только в местных соревнованиях, но его было сложно победить – даже в последние годы. Он никогда не терял формы.

Между мальчиками было по четыре года разницы, и мы чередовали порядок – мальчик, девочка, мальчик, девочка и так далее.

Алек, мой самый старший брат, был на двадцать лет старше меня и играл за «Эр Юнайтед» до Первой Мировой войны. Он служил в полку королевских стрелков. После войны он мучился от ишиаса и вернулся работать в руднике. В конце концов он вообще не мог работать. Он бы худощавым и ростом пять футов девять дюймов.

Джимми, на четыре года младше Алека, мог бы быть одним из лучших центр-форвардов за всю историю футбола. «Шеффилд Юнайтед» купили его у «Карлайла» за тысячу фунтов, что тогда было большими деньгами.

Он был ростом пять футов одиннадцать дюймов, весил тринадцать с половиной стоунов и был сильным как бык, но стал жертвой обстоятельств. Он хорошо играл в воздухе и мог пробить обеими ногами, но тогда было очень много хороших игроков. Команды были полны ими. У «Шеффилда» были игроки вроде Джимми Данна, Фредди Танстэлла и Билли Гиллеспи. Так что Джимми на шесть сезонов отправился в «Саутенд» и каждый год был их лучшим бомбардиром. В свой лучший футбол он играл в Третьем Южном дивизионе.

Он был большим подспорьем семье. «Саутенд» платил ему восемь фунтов зимой и шесть фунтов летом, и его деньги помогали нам держаться на плаву. Он помогал нам и зимой.

Свой последний сезон Джимми сыграл в «Барроу», когда у него уже были проблемы с пяткой. Его рекорд в 39 голов в чемпионате в «Барроу» так никто и не побил. Последний сезон Джимми был моим первым сезоном в «Престоне» - это был 1933 год.

Он вернулся домой со своей йоркширской женой, которая потом стала школьной учительницей, и мы помогли ему купить фургон и начать угольный бизнес, потому что он так много помогал нам.

Боб, на четыре года младше Джона (о котором я уже писал), семнадцать лет играл в «Фолкерке», а потом был менеджером «Фолкерка» и «Данди». Наши карьеры развивались параллельно. Я играл за «Престон», когда он играл за «Фолкерк». Он вывел «Данди» в Европейский кубок в 1962 году, и они забили восемь голов «Кёльну». У «Данди» была потрясающая команда с игроками вроде Иана Юра, Алана Гилзина и Джимми Гэбриела. Потом Боб стал менеджером «Хиберниана» и управляющим директором «Стирлинг Альбиона».

Боб был ростом пять футов десять дюймов и был больше всех похож на меня. Он тихий и спокойный, но это не значит, что ему не интересно.

Боб – настоящий молодец, человек на все сто процентов.

Если бы весь мир был похож на мою семью, то не было бы вообще никаких проблем, и я не делаю одолжения моей родне этим заявлением.

Когда я был мальчиком, были тяжёлые времена, и мы постоянно были голодными, особенно зимой. Вокруг нас было несколько ферм, и мы крали картошку, и репу, и капусту, и всё остальное. У деревенского полицейского была ужасная работа. Мы знали каждое его движение. У нас были шпионы. Фермеры пытались следить за нами, но территория была слишком большая, и к ночи, когда становилось темно, они не могли нас видеть!

Иногда из Стрэйвена – красивой деревни возле Гамильтона – приезжал парень с фургоном. Он продавал хлеб, булочки, пироги, смородиновые пирожные – они были потрясающие, бисквиты, молоко и всякую другую всячину. Мы таскали что-нибудь и у него из фургона.

Одной ночью мы стащили целую связку бананов из фургона торговца фруктами из Клайдсайда – самую большую связку, которую только можно представить. Понадобилось трое или четверо ребят, чтобы нести её, и её хватило на несколько недель.

Ещё мы могли пойти к рудникам и унести мешок угля – один мешок из многих тонн, которые там были.

Мы знали, что поступаем плохо, но на самом деле мы не думали об этом как о краже. Это скорее были проказы, а не подлость. Когда у нас ничего не было и мы брали что-то, мы не называли это кражей. Мы были голодными, нам нужно было удовлетворять свой аппетит.

Наши родители были слишком гордыми, чтобы даже думать о том, что мы бедные. Они и представить не могли, что их дети что-то по мелочи воруют.

«О нет, не наш Джимми!» Если бы мы были должны миллионеру один пенни, они бы сказали нам «Заплати ему!».

Но в этом всём есть мораль, потому что мы выросли и поняли, что некоторые вещи, которые мы делали в детстве, делать нельзя. Мы научились на своих ошибках, и это, возможно, сделало нас в итоге более хорошими людьми. Если вы идёте по жизни, делая больше хороших поступков, чем дурных, весы всё-таки склоняются в вашу пользу.

Мой отец был человеком с характером, и он дисциплинировал нас. Конечно, мы его боялись. Некоторые мальчики сегодня не боятся своих отцов, и это неправильно.

Однажды я плохо вёл себя в школе и один из учителей, мистер Кирквуд, сказал:

«Ты хочешь получить наказание от меня или от своего отца?»

«От вас», - ответил я. Настолько я уважал своего отца.

Все должны уважать своих отцов. Позже в жизни можно использовать уроки, полученные в детстве, в общении с молодёжью. Как спортсмен, я следовал определённым принципам. Я должен был быть здоров и вести себя подобающе. Когда я стал менеджером, у меня был кодекс поведения для футболистов. Но я не наказывал и не штрафовал никого. У меня были свои способы, основанные на взаимном уважении.

В деревенской школе учительница била нас кожаным ремешком по рукам, если мы делали что-то не так. Если убрать руку и смеяться над ней, то было только хуже. Но если кто-то делал что-то более серьёзное, то его сразу отводили к директору – большому мужчине, которого звали мистер Джон Роджер.

Он смотрел на нас с высоты своих шести футов и потирал руки. У него была коронная фраза – «Горе вам!». Он произносил её тихо и угрожающе. Ох, он пугал нас до смерти! Он бил плёткой по рукам шесть раз, а за сарказм добавлял ещё шесть ударов.

Однажды мистер Роджер вышел ненадолго из кабинета во время урока. На стене у нас висели большие часы, и я подумал, что неплохо было бы перевести стрелки на полчаса вперёд, чтобы мы пораньше освободились. Было одиннадцать часов, а нас должны были отпустить в двенадцать. Мне пришлось залезть на стремянку, чтобы достать до часов, и я перевёл их на 11:30. Но до того, как я успел слезть, мистер Роджер зашёл обратно.

«Ишь куда забрался, Шенкли», - сказал он голосом, от которого мы все затряслись. Конечно, я боялся больше всех. Но вместо того, чтобы спустить меня с лестницы на плётку, он оставил меня сидеть наверху целый час, и я с трудом балансировал на стремянке.

Другие ребята умирали со смеху, и мистер Роджер даже дёрнул некоторых за уши. Он сделал меня примером для всего класса, и он знал, что это ранит меня больше, чем удары по рукам. Мы всегда старались выглядеть дерзкими, как маленькие гангстеры, когда он просил нас вытянуть руки. Мы не показывали боли, хотя она, конечно, была.

Заставив меня сидеть на лестнице, он выставил меня на смех. Понимаете, мистер Роджер знал нас и понимал, что он нам помогает. То, что он делал, помогало формировать характер. Он знал, что в конченом итоге мы делаем это из озорства. Его все боялись, но если вы не боитесь – с вами что-то не так. Вы очень жёсткий, очень невежественный, очень тщеславный или очень испорченный.

Билл - крайний слева

Я ходил в школу с пяти лет и до четырнадцати, тогда это было обычным делом. Моим любимым предметом была география. Я хотел знать всё об Англии и о Европе. У меня всегда была хорошая память, и я был сообразительным. Если мне что-то было интересно, я хранил это в памяти. Если я не считал что-то важным, то оно немедленно вылетало из головы.

У нас была деревенская школа и средняя школа в Мьюиркирке, в трёх милях от нас. Я ходил в деревенскую школу. Конечно, мы играли в футбол на площадке, и иногда устраивали матч с другой школой, но у нас никогда не было организованной команды. Школа была слишком маленькой. Если мы играли с другой школой, то кое-как собирали форму, но все играли в своих бутсах.

Когда я окончил школу, я начал работать на руднике, что было обычным делом в деревне. Некоторое время я работал на земельном участке вместе с моим братом Бобом. Изредка кто-то мог пойти работать на ферму, но на самом деле мы особо не были фермерами.

Было полным полно наклонных шахт, куда просто спускались ногами, и множество рудников, куда надо было спускаться, используя клеть. В то время безработных в деревне не было.

Я пошёл на рудник и провёл первые шесть месяцев, работая на верхней приёмной площадке. Мой заработок составлял не больше двух шиллингов и шести пенсов в день. В мои обязанности входила разгрузка тележек, когда они поднимались, наполненные углём, и возвращение их обратно в рудник, а также отбор камней из угля на конвейерной ленте.

По воскресеньям можно было подзаработать, опорожняя вагонетки с мелким углём, который мы называли шлаком. Его засыпали в примерно шесть больших ланкаширских котлов. За тонну получали шесть пенсов, а в каждой вагонетке было около восьми-десяти тонн. Я был там в одно воскресенье, только я и моя лопата, такая же огромная, как вагонетки, и я разгрузил две вагонетки, двадцать тонн, только я сам, один. Для нас это было раз плюнуть.

После шести месяцев работы на приёмной площадке, которая требовала энергии, но была несложной, я спустился на дно рудника. Угольные шахты и рудники были оборудованы электричеством раньше, чем оно появлялось в домах людей, и поэтому рудник напоминал улицу Пикадилли. Сначала я менял тележки и ставил их в клети, а затем забирал пустые тележки и увозил их туда, где их нагружали снова. Я чаще бегал туда-сюда, чем что-то поднимал, и к концу восьмичасовой смены, наверное, пробегал десять или двенадцать миль. Должно быть, он неплохо помог мне – этот марафонский бег!

Наконец я добрался до самой глубины рудника, где добывали уголь и где находились конюшни, в которых содержались пони. Мне было жаль животных. Когда их опускали в самый низ рудника под клетью, это казалось жестоким, но на самом деле было не так. Я видел, как в своих конюшнях они едят свою солому. Они могли находиться там месяцами. Затем для них делали перерыв. Они становились слепыми, но потом зрение возвращалось к ним снова. Обычно они таскали десяток тележек по рельсам с самого дна рудника к околоствольному двору.

В самой глубине рудника начинаешь понимать, что это такое на самом деле: запах сырости, повсюду плесень, большие расщелины после выемки угля и вонь – не самый лучший воздух для того, чтобы им дышать, хотя, возможно, сейчас рудники и шахты проветриваются лучше. Наша вентиляционная сеть направляла воздух по вытяжным трубам через вентиляционные окна, вентиляционный парус и другими разными способами. Предполагалось, что мы получаем воздух, но я уверен, что были места, куда он не доходил. Люди зарабатывали силикоз, потому что нормального воздуха не хватало.

В одной части рудника нужно было подниматься по наклону, по которому лилась вода, и если вагонетки сходили там с рельсов, сколько усилий стоило вернуть их обратно!

Там внизу вы находились на протяжении восьми часов, поэтому надо было иметь при себе что-нибудь поесть и завёрнутый в большую, толстую газету термос, чтобы чай оставался тёплым хотя бы пару часов, или и того меньше. Чай нужно было выпить примерно через час после начала работы, иначе, скорее всего, он становился холодным. Есть приходилось прямо на рабочем месте, помыть руки было негде. Всё было очень примитивно. Самый длинный перерыв, который мог быть, составлял полчаса, но, в случае, если кто-то работал сдельно, то он мог делать остановки, чтобы поесть, в любое время. Если работало шесть человек, то трое могли передохнуть, пока другие трое продолжали работу.

В шахте бегала куча крыс, но не так много, как в руднике. В шахту крысы могли спуститься по уклону. Но они не пугали людей. Совсем нет. Я видел, как крысы ели, сидя на коленях у мужчин.

Я ходил в угольный забой, но я не занимался добычей угля. Я был слишком молод. Я видел, как взрывали шпуры, чтобы отколоть уголь – мужчины бурили большие скважины, закладывали туда порох или гелигнит, а затем… ба-бах! После шахтёры готовили стойки и ждали, пока дым рассеется, чтобы туда можно было войти. Многие заходили раньше, чем дым рассеивался, поэтому у них потом случались страшные головные боли.

Почти всё время мы ходили грязными и никогда не были по-настоящему чистыми. Невероятно, как мы вообще выжили там. Невозможно было нормально отмыть ни одну часть тела. Пойти и помыться дома в ванне было просто самой чудесной вещью на земле. Впервые я оказался в ванной, когда мне было пятнадцать.

Это была ужасно тяжёлая работа, и когда я слышу, как кто-то ругает шахтёров и говорит, что они слишком жадные и ищут денег, я отвечаю, что люди не понимают, что когда-то шахтёров угнетали. Позднее у них стали лучше зарплаты и лучше условия, даже душевые возле рудников, чтобы они могли уходить домой чистыми. Но я всегда ощущал родство с шахтёрами, и всегда буду их защищать.

В рудниках было много несчастных случаев, когда появились машины для резки угля. Сначала никто не знал, как с ними правильно работать. Эти машины много шумели и вибрировали. Мне повезло не увидеть ни одной трагедии, но люди погибали постоянно.

Где бы ни случилась трагедия на шахте, она затрагивает все добывающие сообщества. Я помню трагедию в Гресфорде, возле Рексема, в 1934, когда погибло 265 человек. Люди в моей деревне и во всех других деревнях Британии разделяли горе людей из Гресфорда.

Я уже был футбольный менеджером, когда подобное случилось в Мьюиркирке, деревне возле Гленбака. Я знал нескольких человек, которые погибли. Если вы работали в руднике, вы начинаете ценить хорошие вещи в жизни и стараетесь выжать максимум из каждой возможности, которая вам встречается.

После двух лет в руднике я оказался без работы. Старая, старая история. Рудники закрылись - все. Людям приходилось ездить в другие деревни, где шахты ещё работали. Помню двух братьев, Джеймса и Уилла Маклатчи – они шли пешком семь миль до местечка с подходящим названием Колбёрн, отрабатывали смену и шли семь миль обратно. Рудник начинал работу в семь утра, и если ты не был возле входа в это время, то они начинали без тебя, и ты пропускал всю смену.

Рудники больше никогда не открылись в нашей деревне, но были поезда до других деревень с шахтами, и все стали куда-то ездить. Нужно было вставать в пять утра, чтобы успеть пройти четыре мили до станции. Три или четыре вагона с деревянными сиденьями отвозили мужчин поближе к шахтам.

Я подписался на пособие по безработице. Уже не помню, сколько денег я получал в неделю, но это были совсем небольшие суммы. Если у меня были деньги, я мог пойти поиграть в карты. Иначе я шёл на долгую прогулку. Никакой работы не было, но моя сестра Лиз разносила газеты, и я ходил на станцию и помогал Лиз раздать газеты. Я делал это ещё в школе, и снова стал помогать ей, когда стал безработным.

Мы разносили газеты утром и вечером, и к ночи, когда вокруг была тишина, могло быть страшновато. Некоторые не ходили по улице ночью, среди деревьев.

Я подъезжал к домам на велосипеде, останавливался и бросал газеты в ящики. Иногда я мог зайти к кому-то, и изредка какой-нибудь сидящий у камина старина мог дать мне яблоко или пенни.

Я недолго оставался безработным, всего несколько месяцев, пока меня не подписал «Карлайл Юнайтед». Я всё это время играл в юниорской команде, этим можно было заработать пяток шиллингов, или даже семь шиллингов и шестипенсовик. Я слышал, что во мне был заинтересован «Килмарнок», и знал, что стану профессиональным футболистом с одним или другим клубом - это только вопрос времени. Даже когда я работал в шахте, я просто убивал время – мне нужно было чем-то зарабатывать – до того, как я начну профессионально играть в футбол.

У меня в голове был полностью разработан этот план. Я знал, что мне есть что предложить, и я всегда был оптимистом. Если бы мне пришлось подождать несколько лет, возможно, мой энтузиазм иссяк бы. Но я был молод, и мне казалось, что жизнь ведёт меня к чему-то. Я верил, что у меня есть судьба.

Жизнь в деревне была непростой, когда мы росли. Никакого неуважения к Гленбаку, но ему так же далеко до цивилизации, как и отдалённым районам Монголии. Зимы были холодными и суровыми. Четыре месяца снега. В деревне всего не хватало, поэтому нужно было идти очень далеко, чтобы что-нибудь достать. Булочник и торговец фруктами приезжали со своими фургонами из соседних деревень, но иногда из-за снега им это не удавалось.

Но у нас была пара обуви и, пожалуй, что-нибудь надеть и что-нибудь поесть, хотя не всегда нам этого хватало. У нас была наша гордость и наш характер, которые помогали нам создавать наш собственный мир, лучшее в непутёвых парнях, лучшее при изолированности от внешнего мира. Мы слушали радио и читали газеты, поэтому нам было известно о Джарроу и о том, что происходит с другими шахтёрами. Но мы были отрезаны от больших городов, так что мы разговаривали друг с другом и друг о друге. Мы веселились, шутили, смеялись и всё преувеличивали.

Фотографии (с) abandonedcommunities.co.uk, lfchistory.net
Благодарность за участие в переводе Ольге olliver